Воспоминания о поэте Олеге Алексееве

Воспоминание о сыне

Валентина Ивановна Алексеева

Горбово стояло у истока Лиственки. Лиственка вытекает из Черного озера. Рядом с Черным было Белое озеро. От озера до озера было около полсотни метров. Горбово находилось у перешейка между двух озер. На берегу Белого озера стояла школа, а наш дом поодаль, за дорогой, которая вела из Жги­лёва через Горбово на Усадище. Мы на Белое озеро ходили за водой.

В Горбово мы перешли, когда здесь была открыта школа, и нашей семье дали полдома для жилья. Первое время муж был директором школы, а потом, когда у него открылась язва желудка и он разболелся, директором стала я. Вскоре после переселения в Горбово родился Олег. Тогда отец (Алексей Петрович) в честь сына посадил у дома молодой дубок. Но родился Олег не в Горбове, а во Владимирце. Там акушерка была - Евдокия Александровна. Она жила в камен­ном доме у церкви. Во Владимирце жили в то время и родите­ли моего мужа. Я решила у них остановиться на время родов. Хотя свекра уже выселили из собственного дома (раскулачи­ли), он с женой и своими старыми больными родителями нашел приют в доме владимирецкого священника отца Михаила Алфеева. У священника был большой дом. Вот здесь у свекра, который и сам жил в чужом углу, мне при­шлось пожить несколько недель.

Олег родился 23 сентября. И здесь же в доме отца Миха­ила его крестили. Священник был крестным отцом, а бабушка (Анастасия - мать свекра) крестной матерью. Его тайком окрестили. Священник подарил Олегу золотой крестик. Свекор принес от соседей люльку, и я качала Олега. А в люльке внизу был подложен крестик. Приходилось пря­тать. Учителям нельзя было ни молитвенника иметь, ни ико­ны, ни, тем более, присутствовать на церковных службах. Вот и когда вскоре деда Василия (отца свекра) хоронили, я бабуш­ку Анастасию (его жену) под руку повела, думаю, - никого из знакомых нет.

В детстве Олег был добрый, хороший, но шаловливый. Часто на улице бросал свою одежду. Только сшила ему пид­жачок настоящий, с карманами, надел, снял где-то, пришёл домой без пиджака. Конечно. пиджак исчез.

Олег любил книжки, много знал наизусть. Стихотворения знал: «Как от меда у медведя зубы начали болеть», «Добрый доктор Айболиг», «Кошка - Матрёшка ». Читать рано научил­ся, а в школу рано не пришлось ходить. Война началась - 6 лет ему было, 7-й год.

Очень Олег уважал деревенских умельцев. Около Горбо­ва жил старик по прозвищу Фигуренок - столяр, мог любые фигуры вырезать. Вот была Оле (младшая сестра Олега) куплена деревянная коляска. Я её покатала. А Олег разломал коляску. Тут Володя родился. Надо коляску. Я эту коляску снесла Фигуренку. Он отремонтировал, сделал как новую. Так вот Олег и сказал: «Есть же умные люди, что так сделал коляску!». Лыжи я ему заказывала, он сделал лыжи. Олег опять удивлялся: «Надо же быть таким умным челове­ком, чтобы лыжи сделать!»

Война к нам пришла 7 июля 1941 года. У деревни Бухары три дня оборонялись наши артиллеристы. На Лиственке, не­далеко от Горбова была мельница с домом мельника. Около мельницы рос огромный дуб. Когда шел бой у Бухар, на том дубу сидел немецкий наводчик, а рядом стояла их батарея. Мы тогда прятались в окопе под берегом Лиственки и слыша­ли, как немцы передавали команды к бою. Этот окоп мы вы­рыли сами, чтоб прятаться. Было страшно.

Как война началась, всю колхозную рожь разделили по едокам. Зерна-то много осталось. А мой муж говорит: «Мы не пойдем просить, я боюсь. Придет советская власть, за колхоз­ную рожь потом в тюрьму ещё посадят». Мы и не пошли про­сить, голодали, а в деревне все были с хлебом. Потом парти­заны дали задание по сдаче хлеба. К нам приехали: «Ну, почему вы не выполняете». Я объяснила: "я учительница, и муж мой учитель, у нас хлеба не было посеяно, и не жали мы, голодные сидим».

Однажды партизаны приехали к нам и оставили топогра­фическую карту. Я с этой картой, как дурак с писаной торбой носилась. И туда запрячу, и туда запрячу. Думаешь - и парти­заны приедут, чтоб мне скорей её найти, и немцам она не попалась бы. За эту карту голову потеряешь. Так потом рада - ­радешенька была, как партизаны приехали. Говорю: «Карту-то вы забыли», а они, может быть, специально её оставили -­ проверить, что мы будем делать?

В Горбовской школе немцы устроили хозяйственную ко­мендатуру. Но в конце июня 1942 года партизаны вдребезги разбили эту комендатуру. После боя несколько партизан по­пало в плен, и Олег видел, как расстреливали пленных. А по­том по ночам у него были видения. То вдруг ночью кричит: «Мама, мне страшно!» Ему казалось, что из одной стены вы­ходят раненные, а в другую входят. Я тогда его к себе передви­гаю, молитвы читаю. А как стали ночи светлые, так у него эти видения прекратились. А я ведь так молилась и его заставля­ла молиться. Я говорила - молись Олег и ты, все время мо­лись. Я очень боялась за его нервы. Ну, слава Богу, всё кончи­лось благополучно. Отошли видения, больше он не стал видеть. Ведь это очень тяжело смотреть, как расстреливают людей.

В то лето нам пришлось пожить в Усадище у Михайлова Ивана Михайловича. У него была жена - Тётя Проса. Он был поставлен старостой, но тоже помогал партизанам. Ещё зимой собрал всю деревню и говорит: «Партизан В дом пускать страшно. Могут выследить, кто пускает. В баню не так страш­но, бани ведь не закрыты, всякий может придти, хозяева и знать не будут. Давайте распределим, кому в какой день то­пить баню, чтоб там тепло было. Этой семье в понедельник. этой во вторник ... Чтобы каждый день стоплена была баня. Чтобы в какой день ни придут, можно было переночевать: хозяева дадут кусок хлеба, и иди в баню ... »: Некоторые так в бане и хлеб оставляли.

Осенью 42-го партизаны стали появляться каждый день по нескольку раз. Я становилась партизанской проводницей, но водила партизан только ночью. Зимой 1942-43 гг. у нас долго стоял партизанский заслон, ждали из советского тыла самолет. В первую ночь самолет не появился. Днем нам было очень страшно, боялись появления немцев. Самолет прилетел в конце второй ночи. С ним отправляли много раненых ...

На другой день пришли немцы. Собирались сжечь наш дом. Я ребят всех схватила и на крыльцо. Немецкий знала, как учитель, говорю фельдфебелю: «Поглядите на моих ребя­ток, ну куда я с ними зимой пойду, а в доме у меня муж лежачий». На улице снег, мороз. Потом думаю: корову-то я подоила. целый стол кринок был уставлен. Говорю: «Пейте молоко». А у них старший оказался тоже учитель, и тот неко­торые русские слова говорил. Он и говорит: «Из каждой крин­ки попей молоко сама. - Молока напились, тогда сказал. - Я пойду и старшему своему начальнику скажу. Но если он меня снова пошлёт, то приду И сразу сожгу». Больше не при­шел. Верно, и начальник оказался человеком и не послал их больше. А потом всё равно сожгли ...

В мае 1943 года мой муж был арестован. Было арестовано ещё несколько мужчин из Усадища и Машков. Их отправили в тюрьму в Остров (в Симанское ). А меня с детьми увезли в Славковичи.

В островской тюрьме мужа вывели на прогулку, ему стало плохо, он был больной. Вызвали к нему врача. Врач был латыш: Король Карл Иванович. Он его знал и моих роди­телей знал. Он пошел к моей матери и сказал, что зять в гестаповской тюрьме, но его можно выкупить за золото. И вот мама пошла и выкупила мужа. Нам разрешили жить в Пуш­кинских горах. Мы туда и переехали.

В Пушкинских горах несколько мальчишек развинтили немецкий самолёт. Кто-то показал на Олега. И его с отцом позвали в комендатуру и при отце Олега избивали: зачем он это сделал.

Во время войны в Пушкинских горах была открыта шко­ла. Олег там месяц учился. Но вскоре оказалось, что учитель­ница была связана с подпольем. Её арестовали и повесили.

В Пушгорах ходила в собор, молилась за всю семью. Молилась много и дома. Другой раз и Оля мне говорит, мама, сходи в уголок и попой.

Жили очень бедно. На все нужды было только одно ведро. Корову подою - молоко стоит в ведре. Сливки ребятам дам выпить, а что остается, я - корове. Творог не делала - посуды много надо было, а где её возьмешь. Вот потом ведро в коло­дец уронила, Лёня полез, а достал два ведра. Так у меня стало два ведра - одно на грязную работу, а другое на чис­тую. А то было одно: и корову доить, и воды принести, и полы мыть и белье стирать.

В конце зимы 1944 года нашу семью в обозе гнали в не­метчину. В деревне Панево при приближении к латвийской границе мы сумели убежать. В Пальцево встретили подводы с русскими, это оказалась Островская больница, эвакуирован­ная в эту деревню. Мы с мужем обратились к знакомому глав­врачу Перелёховой, и она приняла нас в состав своих работ­ников. Муж стал дезинфектором, я шила врачам.

В июле 1944 года нас снова погнали в Германию, мы сно­ва бежали, почти на том же месте, где и в первый раз. Врач Полосин послал нас в Слудки к Данилову Андрею Данилови­чу. Там мы жили несколько дней, там нас и освободили.

Никогда не забуду встречу с русскими солдатами. Я пла­кала, обнимала всех подряд, не помнила себя от радости. Но нашу радость чуть не омрачили. Налетел немецкий само­лет, стал бомбить. Я с младшими детьми спряталась под теле­гу, в крапиве. Олег оказался с солдатами, и командир прика­зал бойцам закрыть мальчика своими телами. К счастью, не все бомбы взорвались. Жертв не было.

После освобождения мы хотели вернуться в Горбово. Но там было всё сожжено. А в Острове встретили старого знакомого мужа - Цветкова, бывшего партизанского командира, они когда-то в школе учились в одном классе. Теперь он работал в Райкоме партии. Он стал уговаривать нас остаться в Остро­ве, обещал помочь с работой и жильем. И мы решили посе­литься в Бойках под Островом. В этих местах жили родствен­ники мужа - из соседних Покат была родом свекровь.

Только мы все-таки съездили с Олегом в Горбово за остав­шимися там вещами. У нас там ружье было закопано (охотни­чье), да и монеты были у Лени закопаны (старые золотые). Мать когда-то ему дала пятерку и десятку. Еще кое-что тетей Сашей (сестрой Олегова деда) выкинуто было из дому, когда он горел, и это она нам отдала. Мы это все отремонтировали и пользовались первое время.

А когда туда ехали, вдоль всей дороги было написано: «Мины!», «Мины!». В одном месте не было написано. Я гово­рю: «Олег, не написано, пойдем клевер рвать». Мы и нарвали, чтобы лошадь накормить. Назад пошли, немножко в сторонку свернули, смотрим - опять «Мины!» - написано. Хорошо, что мы благополучно сходили.

Пора было останавливаться на ночлег. Сворачиваем к одной деревне - вместо деревни шалаш стоит и избушка, как бабья, из тоненьких бревен. Оказывается - Хорошая деревня. Попросились переночевать. А нам говорят: «Ребенка давай мы спать положим, а сама садись на телегу и всю ночь сиди, а то лошадь уведут». Я ГОВОРЮ: «Дайте тогда мне хоть какую-­то одежду, а то ночь холодная». Они дали, я укрылась и всю ночь просидела в телеге. Как только рассвело, пошла в избу, разбудила Олега, и мы поехали дальше. Подъехали к Лист­венке у Владимирца - моста нет, сожжён. Реку переезжали вброд.

Когда приехали в Горбово, нас там встретила тётя Ма­рушка - папина двоюродная сестра. Она, как и другие здеш­ние жители, жила - в землянке. Всё было сожжено, ничего нигде нет. «Живем, -- говорит, - очень и очень бедно».

Первое время занятия в бойковской школе проходили труд­но. Учеников было много. В первый класс осенью 1944 года при­шло 65 первоклассников, ведь всю войну дети не могли пойти в школу. 45 из них взял муж, а я вела одновременно занятия с остальными двадцатью первоклассникам и с пятнадцатью тре­тьеклассниками. И вот, в одной комнате занималось 80 чело­век. Класс у нас был очень большой: 8 х 6 метров. Потом мы сделали заборку и поделили классную комнату, за заборкой посадили первоклассников 45 человек. А по эту сторону забор­ки я 2 класса посадила: первоклассников и третьеклассников.

Чернил и тетрадей не было. Чернила делали из озим и свеклы. Из озим зеленые, из свеклы красные. У кого - какие. Писали на газетах. Так и полыхает вся газета. Учебников не было. Всё по памяти. И ученики должны были сразу запомнить, что им рассказывали. Не было ничего, потом учебники дали, потом тетради появились. Сперва тетради появились на базаре. Сколько-то дорого стоили. Я покупала тетрадь на месяц одну. Чтобы мне писать подготовку к уроку. Инспектор приедет - подай подготовку к уроку. Без подготовки с урока может снять. Меленько - меленько писала. И на каждой строчке.

Жили очень бедно, ничего у нас не было. Я с каждой получки покупала пуд муки и кринку, покупала и курицу - всё яичко снесет. Огород огромный посадили. Морковка, брюква, свекла, огурцы - ребятки всё что-нибудь съедят. Бывало, чтоб огород полить, надо было с реки принести 120 ведер воды.

Очень помогало шитье. Мои ребята были бы голые и бо­сые, кабы мне шитьё не помогало. Из всяких старых вещей шила одежду. Ведь много чего купить надо ... все деньги уходи­ли, ни копейки не оставалось.

Через некоторое время учителям стали мешок муки давать на месяц. Уже мы хлеб стали есть каждый день.

Но вскоре произошло несчастье. Мальчишки где-то на­шли мину и принесли к школе. Олег у них отобрал, но она взорвалась у него в руках. После этого у него на правой руке не было ни одного целого пальца. А в левой руке три пальца стояли. Хороших было: мизинец и большой. Он долго лежал в Островской больнице. Я к нему в больницу каждый день из Бойков ходила после своих уроков.

После войны я поступила учиться во Псков в Педагоги­ческий институт на заочное отделение. На сессию надо было ездить, там заниматься, сдавать контрольные. Возвращалась домой на субботу-воскресенье хлеб печь. Хлеб-то купить было негде. Ночью ребята меня встречали. Дома уже вода нагрета, я хлебы растворю. В воскресенье испеку хлебы. Ещё в огороде надо что-то сделать, ещё сено накосить ... Они меня ночью на вокзал провожали втроем. Олег брал ружьё на плечо, и все втроем шли меня провожать на станцию «Брянчани». Ведь страшно в Бойках было. Близко находилось предприятие «Бри­кетный торф», там работали уголовники. Я боялась их.

В средней школе Олег учился на пятерки, кроме английс­кого и алгебры. Все остальные предметы он знал. Бывало, ходит и поет: «Не нужен язык мне английский и алгебра мне не нужна». По английскому - он еле-еле вытягивал на три, и по алгебре еле-еле на три. Вот по алгебре учительница хотела его оставить в 11 -м классе на второй год. А директор умный человек был, он и говорит: «У Алексеева талант, зачем ему ваша алгебра. Ему она совершенно не нужна. А я знаю, что он хоть на тройку, но всё равно вылезет. Ума хватит у него». Ну, она действительно разрешила ему экзамен держать. На тройку он сдал.

Печататься он начал в 3-м классе. Мальчик ещё. Потому, писательский стаж у Олега был более 40 лет, ему потом в Острове и справку выдавали.

Олег был деревенский житель. Но таким труднее было что-­то напечатать. Для этого надо было ехать в Москву, учиться. В Литературный институт принимали тогда в год 30 человек. Олег и говорит: «Мама, надо отличную деревенскую характе­ристику заработать». Вот он после школы и пошёл работать заведующим клубом. Зарабатывал деревенский стаж, и ему дали великолепную характеристику от райкома комсомола.

Когда подавал документы в институт, то желающих было 15 человек на одно место. Самое главное было пройти творческий конкурс. Он его прошел успешно. Вместе с ним училось 27 город­ских и только трое деревенских. Руководитель, у него был Лев Ошанин. Учился он хорошо. У него была великолепная память ...

Когда Твардовский приехал в институт и спросил: «Какие самые лучшие студенты, самые талантливые писатели?» Оле­га моего назвали и еще одного. Им дали именную стипендию. Олег мне несколько месяцев деньги после этого посылал.

Потом Шолохов обратился в институт: «Пришлите ко мне пять лучших студентов». Олег тоже попал в это число, и на последнем курсе на месяц ездил к Шолохову. Ему там предла­гали остаться. Олег потом говорил: «Я сказал ему, что мои предки из Таганрога, - а он ответил, - значит ты казак». И у Шолохова его посвящали в казачество. Вспоминал потом с восторгом, какая хорошая, дружная у Шолохова семья.

После окончания института Олег приехал и говорит: «Я всю жизнь учился и думал: дожить бы мне до такого момента, чтобы быть таким умным, как ты. А теперь думаю, что я поумнее тебя».

После института стал в командировки ездить, подрабаты­вать Ездил в Таганрог, там выступал. Нет денег - и поедет в командировку, и привезет денег. В Монголию, когда ездил, так НКВД всю родню проверили, нет ли какого такого человека, что нельзя пустить в Монголию. Проверили, и Олегу сказа­ли: «Вся родня у тебя чистая. Тебе можно ехать».

Он женился в 64-м. Жену звали Ольга. В 1965 году родился Леша. Летом приезжал со всей семьей. В сенокос косил, но очень плохо - руки-то какие у него были. И сено носил, и грабли брал в руки, но руки-то какие.

Второй раз Олег женился, как Лешу в армию взяли, в 1983 г. Его вторая жена - Светлана Кузнецова была писа­тельница, давно его любила. Но Олег не хотел разводиться с Ольгой, пока сын маленький – нельзя ему без отца.

Когда он со Светланой стал жить, Светлана утром вста­нет, его покормит и говорит: «Олег садись писать... Каждый день садись писать». А что напишет - она в редакцию пойдет, протолкнет..

Когда он написал «Горячие гильзы», то эта книга была рекомендована ученикам - для домашнего чтения. Потом её издали на словацком языке. И рисунки не такие, как у нас. И животные, и коровы - все по-своему.

С людьми сходился быстро, пошел общительностью в нашу родню. Много выступал перед читателями. Олег очень умный был человек. Любил он говорить и о трудностях в жизни, и о всяком. Рассказывал - какая в войну жизнь была тяжелая. Олег, когда выступал - многие женщины плакали.

Часто бывал в Порхове. В Порхове была его знакомая учительница Король. Отец у нее Карл Иванович (который помог мужу в островской тюрьме). Забыла, как ее звать. Она в Ост­рове Олега учила, а потом поехала в Порхов. И стала там руководить музеем. Он туда ездил.

В Бойки приезжал очень часто, жил подолгу, пока я там жила. Потом приезжал и под Старую Руссу с семьей, когда я туда переехала.

Много сменил дач, искал себе дом. В Усадище долго жил. Жил в Кудяево. Потом мы с Володей поселились В Малой Губе, около Бойков – в 1983 году, Олег сразу дом в Кудяево продал и купил в Бурдине - ближе к нам. Уже со Светланой туда приезжал. Любил ходить на охоту. Он и Володя. Я гово­рила - что вы все на охоту ходите, а Олег: «Мам, в кино не надо ходить».

Светлана умерла в 89-м. Он несколько лет еще жил в Москве. Сильно переживал её смерть. Любил её очень. Сын даже боялся за него, от него ножи прятал. Боялся, чтобы Олег не сделал бы себе чего-нибудь. На пенсию он вышел в 60 лет (В 1994 г.).

Как пришло время Лёше жениться, он сказал Олегу: «Папа, ведь ты знаешь, что к маме мне нельзя жену привес­ти .. Пусти меня в свою квартиру". Олег отдал сыну свою мос­ковскую квартиру, а сам уехал жить в деревню.

Б Бурдине продал дом и купил в Сидоровском. Километ­ра три от Бурдино по Утрое. Но там не долго жил, продал дом и жил где-то около Владимирца, а потом ко мне переехал. И уже здесь жил до смерти.

В 1999 годум мне 82 исполнилось. Я продала корову, вскоре умер Володя.

В 2001-м я тяжело болела, а Олег в гололед пошел на улицу, поскользнулся и сломал левую руку в плече. В Острове сказали, что перелом сложный. На скорой его увезли в боль­ницу. Полиса у него не было, и ему сказали, чтобы сложить правильно, надо тысячу рублей платить. Он долго лежал в больнице. И, поскольку без полиса, то за все платил, за каж­дый укол платил. В конце концов, пришлось выписываться. Вернулся в Малую Губу. А здесь я совсем разболелась, мне нужен был уход. Меня забрали в Парфино, к невестке. После моего отъезда не прошло и недели, как Олега не стало.

Хоронить его из Москвы приезжал сын. Хоронил за свой счёт, заказал и установил на могиле памятник. Памятник де­лали во Пскове. Вот только не выполнили Олегову просьбу похоронить его во Владимирце.

Отец

Алексей Олегович Алексеев

Первое детское воспоминание об отце - его руки. Помню, как внимательно разглядывал палец за пальцем. На одном нет фаланги, на другом - двух, третий навсегда застыл в фор­ме буквы «с», между двумя костяшками даже сквозь кожу синеет осколок.

Бабушка рассказывала, что у него был врожденный та­лант художника. Он мог нарисовать карандашом китайский чайник со сложным узором, в точности этот узор скопировав и ни разу не воспользовавшись ластиком. Мог нарисовать ветку дуба с точностью фотоаппарата.

Мог ... А потом был 1948 год, отцу было 14. И он оказался в то время и в том месте, которое было предначертано судь­бой. Два пацана лет семи-восьми нашли ручную гранату «ф-l », «Лимонку». Для послевоенного времени находка была вполне обыден­ной, я помню, как трактористы наталкивались на не разря­женные мины в семидесятые, когда мальчишкой был уже я. Юные любители боеприпасов не придумали ничего луч­шего, как попытаться разобраться в устройстве «лимонки», В которую, так уж получилось, уже был ввинчен боевой взры­ватель. Маленькие мальчики сумели прижать рычаг и вы­тащить чеку. После чего жить им оставалось несколько се­кунд. Если бы рядом не оказался отец. К 14 годам он очень неплохо разбирался во всем военном. Он выхватил «лимон­ку» из рук маленького несмышленыша - чтобы откинуть подальше.

Счет шел даже не на секунды, а на их доли. Если бы граната взорвалась долей секунды позже - всех посекло бы осколками. Еще чуть позже - никто бы не пострадал. Она взорвалась у отца в руках, оборвав пальцы.

Я не знаю имени двух мальчишек, которым отец подарил жизнь. Интересно, что с ними стало? Я не знаю имени хирур­га островской больницы, который делал ему операцию. Знаю лишь очень невеселую историю жизни этого человека. Изо дня в день хирург оперировал подростков, которые подорва­лись на минах и гранатах. Резал пальцы, руки и ноги, извле­кал осколки. Не всегда операции заканчивались удачно, как это было с отцом. Психологическая нагрузка была страшная, но хирург как-то с ней справлялся. До тех пор, пока на операционный стол не попал его сын. Сына вытащить не уда­лось. В операционной было в достатке обезболивающего, морфина гидрохлорида. И хирург начал колоться ... Хирурга сажать не стали, но из больницы уволили. Скорее всего, прожил он недолго.

После случившегося о карьере художника отцу можно было забыть. У него была вторая мечта - стать профессиональным военным, офицером-артиллеристом. Но какое может быть во­енное училище, когда в призывном свидетельстве написано, что ты не годен для службы в армии? Однако, отца признали военнообязанным в 1975 году, какой-то чинуша из Бабушкин­ского военкомата города Москвы выдал отцу военный билет с отметкой «годен», сказав, что в случае войны отец может быть военным корреспондентом.

Про то, чтобы стать профессиональным писателем, отец не думал. Хотя первые стихи написал еще дошкольником, до войны. Вот они:

Пуля сбита из баббита,
Пуля слита из свинца.
Пуля впаяна в бандита,
Пуля вбита в подлеца.

За первым стихотворением последовало второе. Володю, младшего брата, подстригли. Подстригли дома, неровно и уродливо, волосы лежали лесенкой (кто мог знать, что много лет спустя «лесенкой будут называть модную женскую стриж­ку "). А тогда отец написал следующие строки:

Со ступеньки на ступеньку
Вошь идет,
Автомат она за пазухой несет,

Раз уж я упомянул его младшего брата, расскажу и об остальных родственниках. Начну с самого давнего из мне из­вестных. Звали его Модест. И он даже не был Алексеевым. Модеста звали деревенской фамилией - прозвищем Ереш, что на местном диалекте обозначало рыбу ерша. Прозвище наме­кало на худобу и высокий рост - признаки, передававшиеся в нашем роду из поколения в поколение.

Модест жил простой крестьянской жизнью: сеял лен, ло­вил рыб - ерешей. А потом вдруг выяснилось, что в городе Та­ганроге умер богатый купец, владелец магазинов, складов, кораблей и так далее. Потомства он не оставил, а ближайшим родственником оказался Модест.

Пообещав жене: «Вот вернусь, так и заживем», - Модест поехал за наследством в Таганрог. Приехал, получил, что ему причиталось. Такое дело грех было не отметить. В Таганроге неожиданно обнаружилось много друзей - набежал целый дом. Отмечать начали в сентябре ... В ноябре плохо разбирав­шийся в судоходстве, Модест продал корабли бывшему конку­ренту дальнего родственника. Домой он вернулся после Рождества. В роскошной собольей шубе в пол, с громадным золотым крестом на шее и с пятью копейками в кармане. На возмущенные крики жены лишь извиняюше улыбался.

Мой прапрапрадед Модест родил моего прапрадеда Ва­силия. Василий Ереш, понимая, что второй одинокий дальний родственник в Таганроге вряд ли найдется, пытался зарабо­тать на жизнь сам. Он освоил мастерство сапожника и показал себя прирожденным гением маркетинга, написав на вы­веске своей мастерской: «Сапожник Василий Алексеев из Па­рижа». С чего сын Модеста выбрал себе такую фамилию - абсолютно непонятно.

Мой прадед (отцовский дед) Петр с детства знал, что сапожным мастерством много не заработаешь. А потому ис­кал другие способы добиться успеха в жизни. В Российской Империи бурлил первый капитализм, и не всегда его приёмы поощрялись уголовным законодательством. Подробностей прадед особо не рассказывал, известно лишь, что его люби­мая песня называлась «Медвежонок». Героем этой песни был вовсе не маленький медведь, а профессиональный взломщик сейфов ...

Первоначальный капитал прадед накопить не успел. Гря­нула Первая Мировая, его взяли в армию. Но не отправили на фронт, а поставили охранять железную дорогу. Там прадед Петр прикоснулся к истории, встав в оцепление загнанного в тупик станции Псков императорского поезда. В старости пра­дед говорил, что, возможно, жизнь отомстила ему за участие в отречении царя.

После революции прадед поехал в Петроград, устроился работать в кабаке. И скопил, наконец, первоначальный капи­тал, на который в родной деревне открыл в годы нэпа мага­зин. К магазину позже добавилась мельница, пекарня (подаренная затем младшему брату, у которого не было денег, но зато была куча детей).

Когда в конце девяностых мы с отцом побывали в этой деревне (увы, не помню названия), там жило три старика, которые раз в неделю проходили несколько километров до трас­сы, чтобы купить привезенный из Острова хлеб. Никакими пекарнями и магазинами в деревне и не пахло.

А потом закончился нэп. Прадед, будучи человеком не­глупым, понимал, что ему грозит. Он не хотел валить лес на севере, потому поспешил вовремя подарить свой магазин со­ветской власти, а сам устроился в него продавцом. Ссылать его не стали, но все равно образцово-показательно раскула­чили. От него отреклись дети ...

Детство деда Алексея пришлось на первые советские годы. В школе он был хулиганом. Однажды выбросил из школьного окна парту ... Из школы деда исключили, но через несколько лет он, сдав экзамены экстерном, получил школьный аттестат и записался в учительский техникум. А к тридцати с неболь­шим годам сам стал директором школы. Школа находилась в деревне Горбово, на перешейке меж­ду Белым и Черным озером. Деревни сейчас нет. Все, что ос­талось - громадный дуб по имени Олег, посаженный дедом 23 сентября 1934 года, в день, когда у него родился старший сын. Мой отец. Олег Алексеев.

Бабушка, Валентина Ивановна, работала в той же шко­ле, преподавала немецкий и географию. Бабка росла настоя­щей советской девушкой. Она прыгала с парашютом, имела значок «Ворошиловский стрелок» и превосходно говорила по­ немецки, зная, что все эти умения ей понадобятся, когда совет­ская армия будет брать Берлин Но, родив в 17-летнем возрасте моего отца, бабушка изме­нила жизненный план. До начала войны она родила еще дво­их - сына Володю и дочку Олю (Лелю). Мой дядя Володя покинул этот мир раньше, чем это сделал мой отец. Тетя Леля живет в Мурманске.

Немецкий, впрочем, бабушке пригодился. В 1944 году она писала стоявшим в деревне немецким солдатам небольшие разговорники – какие фразы надо говорить, сдаваясь в плен.

О войне я слышал с детства. Слышал каждый день. Отец рассказывал о ней бесконечно. Спорил с советскими телефиль­мами, показывавшим и войну, по его словам, абсолютно не­правильно. Особенно возмущали отца эпизоды, в которых от взрыва «лимонки» падал замертво взвод «фрицев»
- Как это я выжил после такого страшного оружия? Недавно я решил перечитать «Горячие гильзы», лучшую, на мой взгляд, из книг отца. Чтение получилось странным. Я одновременно вспоминал устные рассказы отца о том же, понимал, что порезала советская цензур а. А цензура постара­лась ...

При всем уважении к книжкам устные рассказы отца мне (и не только мне) нравились гораздо больше. Именно своей нецензурностью (в политическом смысле). В этих рассказах двоечник и хулиган, чуть не отчисленный из школы, превращался в командира партизанского отряда, а отличник и член комитета комсомола школы продолжал чув­ствовать линию партию даже при смене этой самой партии с ВКП(б) на НСДАП.

И десятилетия спустя после войны отец делил людей в со­седних деревнях на партизан и полицаев, помня, какая семья на какой стороне была во время войны. Думаю, его очень повесе­лило бы переименование российской милиции в полицию.

В начале перестройки мы как-то шли с отцом по Острову. На глаза нам попался пригнанный кем-то из Прибалтики ав­томобиль «БМВ».
      - Последний раз я видел эту эмблему в Острове лет пять­десят назад, - заметил отец.

После окончания школы отец работал заведующим дере­венским клубом. Клуб носил имя Лаврентия Павловича Бе­рии. До того момента, пока из Пскова не пришла телеграмма о необходимости в срочном переименовании. Отец снял с клу­ба вывеску, а затем вытащил на улицу портрет Лаврентия Павловича и расстрелял из охотничьего ружья.

В островской газете отец начал печататься еще школьником. Иногда, для разнообразия, подписывал стихи рыбными псевдонимами - Олег Щукин, Олег Окунев, Олег Карасев - видимо, в память о пращуре Ерше.

Мысль поступить в Литературный институт была неожи­данной. Он сам не очень верил в ее успех, отослав свои стихи на творческий конкурс (для того, чтобы быть допущенным к сдаче экзаменов, необходимо было пройти творческий кон­курс). После этого попробовал поступить куда-нибудь еще. По­лучил отказ из Тартуского университета. Дед предложил пой­ти по идеологической линии - поступить в Высшую Партий­ную Школу. Была, правда, одна загвоздка. В пятидесятые годы крестья­нам не полагался паспорт. Проблема была решена путем пе­реговоров с местным участковым. После первого ведра само­гона, которое влил в него дед, участковый согласился дать отцу паспорт ...

С новым паспортом, где в качестве места прописки был указан дом доброго участкового, отец поехал в Москву. Все считали, что в ВПШ. Он не рассказывал, что получил ответ из Литературного института о том, что прошел творческий кон­курс и допущен к экзаменам. На вступительных экзамен он на «отлично» написал сочинение. Затем блестяще сдал немецкий.

      - У вас странный баварский акцент. Вы что, жили в Гер­мании? - поинтересовалась преподавательница.
      - Нет, она сама ко мне пришла, - честно ответил отец.

В институте он не стал учить немецкий, выбрав в качестве иностранного языка - экзотический болгарский.

Оставался последний экзамен, история. Для поступления ему хватало тройки. Он вытащил билет. Какой-то съезд партии.

      - Можно, я попробую другой билет?
      - Можно, но оценка будет снижена на бал.
Второй билет оказался ничем не лучше.
      - Можно новый билет?
      - Вы понимаете, что вам нужно ответить только на «пять»?
      - Понимаю.
      - Берите билет.
Он взял. Куликовская битва.
      - Знаете?
      - Да.
      - У вас сорок минут на подготовку.
      - Зачем?
Не отходя от стола преподавателя, отец начал рисовать на листе бумаги план сражения:
      - Это Непрядва. Это полк левой руки, это правой. Здесь Боброк…
Планы всех великих битв он выучил еще тогда, когда хо­тел стать офицером - артиллеристом.

В институте его учил писать стихи Михаил Светлов. Хотя, наверное, научить писать стихи нельзя. Можно лишь дорабо­тать, отшлифовать то, что уже есть.

За стихи платили редко и мало. Ничем другим отец зани­маться не хотел. Он работ ал спецкором «Правды», писал ре­портажи из Псковской области для «Сельской жизни», но все это не доставляло ему особого удовольствия.

С моей матерью он познакомился еще в институте, по же­нились они в 1964 году, я родился в 1965 году. Сначала мы жили в бараке, который мой другой дед, Иосиф, отец мамы, построил еще в тридцатые, успев закон­чить стройку до того, как стал аборигеном архипелага ГУЛАГ. Когда мне было шесть, отец получил две комнаты в коммунал­ке. Когда мне было тринадцать, мы переехали в комфорта­бельную трехкомнатную «хрущобу».

Но это все была зимняя жизнь, когда мне нужно было ходить в школу. Лето (а также зимние каникулы) мы проводили в деревне, на Псковщине. Отец водил меня на рыбалку, играл со мной в собственно­ручно изготовленные городки, учил косить, зажигать костер от одной спички, бросать нож так, чтобы он втыкался лезвием, объяснял повадки птиц - словом, учил массе вещей, необходи­мых нормальному мальчишке.

Из поэтов он больше всего любил Есенина и Лермонтова (несмотря на то, что Пушкин был практически земляком). Поэзию знал фантастически. По прочитанным строчкам мог узнать автора. Я специально выискивал малоизвестные сти­хотворения, чтобы его подловить. Не удавалось. Ему не нужно было знать конкретный стих, он идентифицировал автора «по почерку».

Отец очень любил народные песни и ненавидел брежнев­скую попсу, звучавшую по радио. Популярные песни он всегда переделывал, меняя слова…

У нас дома была громадная библиотека, но и ее не хвата­ло. Мы постоянно брали книги в публичных библиотеках - имени Некрасова, в библиотеке Центрального дома литера­торов.

Так и не поступивший в ВПШ отец не был членом КПСС и не хотел таковым становиться. Он любил Россию, но не лю­бил коммунизм (в том виде, какой коммунистическая идея приняла в брежневскую эпоху). Развал СССР сам по себе его не особо опечалил. Гораздо сильнее ему не нравились другие приметы новорусского вре­мени - культ денег и вещей, уголовная романтика, воинству­ющее бескультурье.

Возможно, он умер именно потому, что не вписывался и не хотел вписываться в новое время.

Воспоминания

Сергей Павлович Деревянко

Я познакомился с Олегом Алексеевым лет 20-30 назад. Под Островом в Малой Губе у него долгое время жила мать и младший брат Володя, и Олег часто к ним приезжал из Мос­квы. Когда приезжал, то обязательно заходил в редакцию. Заходил просто так, не ради публикаций. Зайдет и сразу - ко мне. Посидим, пообедаем вместе, поговорим.

Первое время в летнюю пору практически всегда приез­жал с сыном - подростком Алексеем. Приедет, скажет: «Дай машину до Малой Губы доехать». Если машина была свобод­на, то они садились и ехали.

После армии Олегов сын здесь уже не бывал. У него сло­жилась своя жизнь. Олег женился второй раз и приезжал сюда со своей второй женой Светланой. Поживут дней десять в Малой Губе у матери и уезжают Она тоже было поэтессой. Олег мне показывал её стихи, напечатанные в «Огоньке» на глянцевом вкладыше.

Его брат Володя был инвалидом (инвалидность он полу­чил после тяжелого ранения во время прохождения срочной службы в Западной группе войск на территории ГДР) и все эти годы жил с матерью. Он тоже писал стихи (у него, как и у старшего брата, был закончен Литературный институт). Писал, но не публиковал. Хотя, в ре­дакцию тоже заходил нередко.

Олег деревню любил, но работать на земле - не работал. Володя - тот наоборот, умел делать на огороде все: сажал кар­тошку, выращивал огурцы, другие овощи. Олег подсмеивался над Володей, как над незадавшимся литератором, а Володя ему отвечал: «Вот ты смеешься надо мной, а огурцы-то мои ешь».

Олегу всегда не хватало денег, и это его угнетало. Я встре­чал людей, с которыми он учился во второй школе (теперь в её здании располагается совсем другое учебное заведение), которые знали его много лет. Вспоминали о нем, гово­рят, такой интересный был человек - то грустный ходит, нос повесив, а как получит гонорар, так соберёт друзей, и пошли гулять ...

Олег хотел купить в Бойках дом. Это рядом с Малой Гу­бой. У него было желание приобрести дом, в котором после войны размещалась бойковская школа. Та самая, в которой работали его родители, где он учился в младших классах, где учились его брат и сестра. Хотел сохранить память о родите­лях, о своём нелёгком послевоенном детстве, сделать музей. Но за старое здание с него запросили слишком высокую цену. А с деньгами у Олега всегда было неважно. Так ему эту быв­шую школу и не удалось выкупить.

Из наших с ним встреч мне запомнился один случай, кото­рый произошёл более десяти лет назад. Мы договорились вместе съездить во Владимирец, для того чтобы посмотреть на воз­рождение там женского монастыря, написать про Владими­рец, про монастырь.

Олег подъехал из Малой Губы, мы сели на редакторский уазик и отправились в путь. Дорога до Владимирца после Сигориц в то время была совершенно непроезжей. Тогда еще через Лиственку и моста не было. Дорога была не дорога, а просто колея, разбитая колхоз­ными тракторами. Уазик пробирался по ней с большим трудом. Прошло много времени, пока нам не удалось добраться до реки. Дальше дороги практически не было. Через реку лежала нена­дежная шаткая узкая лава. Нам пришлось вылезти из машины и продолжить путь пешком. Правда, Владимирец был уже со­всем рядом. Уже хорошо были видны его светлые купола.

Когда мы вышли из машины, то Олег как будто непроиз­вольно снял шапку, а обратно словно забыл одеть. Он так и проходил всё время, пока мы были во Владимирце, без шапки, нося её в руках. А были мы там ни много ни мало - часа два.

Мы подошли к храму, походили вокруг. Отец Нифонт при­гласил нас зайти, показал нам, как идёт восстановление внутреннего храмового убранства. У входа на погост наше внимание привлек маленький про­битый колокол. Он висел на дереве рядом с храмом и служил для созыва прихожан на службу. Пробоина была на боку, но трещина шла почти до его вершины. Говорили о том, что коло­кол был разбит пулей во время Великой Отечественной войны.

Мы с Олегом постояли, каждый думал о чем-то своем. Я здесь был гость. А для Олега это было, наверное, каким-то кратким возвращением на родину ...

В то время во Владимирце еще жил один потомственный местный житель, совсем уже старик. Его все звали дед Микашка. Мы подошли к его дому, попросили напиться воды. Он вынес нам ведро с водой и ковш. Олег сказал: «Тут, на этом самом месте, стоял дом моего деда ... »; Олег стал вспоминать о том, что Владимирец когда-­то был богатой зажиточной деревней. Местные жители здесь занимались выделкой кож и обработкой льна. Вдоль Лиственки стояли мельницы, а у Олегова деда Петра была своя пекарня. Он пек баранки на всю округу и торговал ими в собственной лавке, которая стояла на краю Владимирца, у дороги ...

Постояв ещё у микашкиного дома, мы вернулись к маши­не. Пора было возвращаться в редакцию.

После этой поездки Олег подарил мне книжку стихов, в ней было стихотворение про тот самый пробитый владими­рецкий колокол ...

Самым близким и родным человеком для Олега до послед­них дней его жизни оставалась его мать, Валентина Иванов­на. Он мне о ней много рассказывал. Я и сам с ней познако­мился, когда бывал в гостях у Алексеевых в Малой Губе. Дом Алексеевых в Малой Губе состоял из двух половин. В одной половине хозяином был Олег, когда туда приезжал, а во вто­рой жили Володя с матерью. Мать частенько журила: «Олегу есть в кого быть шальным таким - в отца».

Очень любил собак. Последнее время у него была какая­-то маленькая безродная собачонка, которую он подобрал где­-то в Москве. Привёз в Малую Губу, там она так с ним и жила.

О себе Олег любил говорить, что он заядлый охотник. У него и ружьё было охотничье. Порой он действительно брал ружьё и со своей собачонкой отправлялся на охоту. Но я как то не слышал, чтобы он кого-нибудь подстрелил. Пожалуй, и убивать-то никого не хотел, наверное, просто любил бродить по полям родного края. Такой же он был и рыбак. Володя – тот ловит, а Олег только говорит о рыбалке.

Романтик был, мечтатель.